Як сучасне мистецтво працює з культурною пам’яттю

Коли проект «Остання адреса» встановлює пам’ятні таблички на будинку, де жили жертви репресій, нинішні їхні мешканці часто не згодні з такою ініціативою і відстоюють своє право не пам’ятати. В ході дискусії, присвяченій механізмам культурної пам’яті, фотограф Ікру Куваджима, літературний критик Анна Наринская і кураторська команда галереї «Пересветов провулок» обговорили, як сучасне мистецтво працює з темами пам’яті і забуття. Дискусія приурочена до виставкового проекту «Репатріація», в рамках якого Ікру Куваджима актуалізує пласти пам’яті, пов’язані з в’язнями Гулагу: художник виловив у берегів Ісландії шматки дерев, зрубаних ув’язненими в Сибіру, і дав їм друге життя. 

(рос.)

Между памятью и забвением

Анна Наринская: Осенью прошлого года я делала выставку к пятилетию проекта «Последний адрес» («Последний адрес/пять лет». — Прим. T&P), посвященную борьбе людей, желающих помнить и желающих забыть. Самое важное, что есть в этой выставке, — констатация конфликта между памятью и забвением. В экспозиции был такой поразительный экспонат — переписка между директором завода одного маленького далекого города и внучкой его расстрелянного в 1937 году предшественника. Директор добился, чтобы в честь этого человека на заводе повесили табличку, а через пару лет внучка расстрелянного случайно узнала об этом и стала писать письма нынешнему директору. В переписке они меняются местами: семья все эти годы пытается ну не то чтобы забыть, но, во всяком случае, «не остро помнить» об расстрелянном, и вдруг появляется внешний человек, для которого эта память невероятно важна, возвращающий ее.

Готовясь к выставке, я провела мини-исследование: прочитала протоколы заседаний ТСЖ по поводу установки памятных табличек. По закону повесить такую табличку на дом можно, только если с этим согласны больше половины его жителей. Я записала объяснения людей, которые не хотят вешать таблички, а «Театр.doc» по этим диалогам сделал небольшую пьесу. Сценарий, который мы написали с Еленой Ваниной, основан на собрании ТСЖ Дома писателей в Лаврушинском переулке, где жил Пастернак. Многие жильцы этого дома сидели, поэтому на нем предполагалось установить сразу несколько табличек. Среди противников была начальница ТСЖ, которая заявила: «Хорошо, голосуем, но если хотя бы один человек против, то ничего не устанавливаем. Я против».

Многие жильцы считают, что приговоренные люди действительно были японскими или немецкими шпионами. Зачем же вешать в их честь таблички? Да и вообще — если на твоем доме устанавливают табличку о том, что здесь (а вполне возможно, даже в твоей квартире) расстреляли столько-то людей, то как ты будешь жить там с этим знанием? Либо возненавидишь тех, кто тебе об этом напоминает, либо начнешь интересоваться этой темой и размышлять, почему эти люди вмешиваются в твою жизнь и зачем вообще о них надо думать.

Люди готовы защищать свое право не помнить и не знать,

и это не только российский феномен. Например, в Германии и некоторых других европейских странах перед дверями домов, откуда увели евреев, устанавливают так называемые камни преткновения, и этот проект Гюнтера Демнига тоже воспринимается с невероятным сопротивлением.

Другая большая выставка на тему памяти и забвения посвящена одному из известнейших арт-деятелей фашистской Германии Хильдебранду Гурлитту («Гурлитт: инвентаризация. Арт-дилер в нацистской Германии». — Прим. T&P). Гурлитт, который должен был стать одним из кураторов Музея фюрера, собирал так называемое дегенеративное искусство двумя способами: либо брал себе картины, которые выкидывали из музеев, либо покупал полотна за бесценок у богатых евреев, которых вот-вот должны были сослать в лагеря. Его сын долгое время держал в тайне всю эту огромную коллекцию в подвале своего дома (ее обнаружили во время обыска в 2012 году. — Прим. T&P).

Удивительно, но на выставке не поднимался вопрос об оправдании или обвинении Гурлитта. Ее смысл был в том, что на него можно посмотреть двумя способами: как на абсолютного гада, пользовавшегося отчаянным положением людей, или как на спасителя картин, которые иначе просто уничтожили бы. Отсюда вывод: человек вообще не должен оказаться в ситуации выбора, в которую его ставит тоталитарный режим, когда нужно решать, быть тебе подлецом так или подлецом сяк.

Актуализация памяти

Александра Киселева: У искусства несколько режимов работы с памятью. Есть память частных людей, живших во время каких-то событий и помнящих о них. А если мы не были свидетелями произошедшего, то это уже будет память как то, к чему мы можем подключиться, — и тогда мы соглашаемся помнить что-то определенным образом. Искусство может отметить события и разместить их в пространстве истории, а может дать понять, что те события и реалии на самом деле продолжаются, и это продолжение мы можем почувствовать.

Во время поездки в Исландию художник Икуру Куваджима собрал прибитые к берегу куски дерева, которые (по мнению некоторых исследователей. — Прим. T&P) когда-то рубили заключенные ГУЛАГа в Сибири, и вернул их обратно в Россию. Уже само это действие запустило определенные процессы, связанные с памятью. Сложно представить себе путь этих деревьев. Многие посетители выставки «Репатриация»спрашивают, можно ли посмотреть карту их перемещения, однако их маршрут, наверное, и должен оставаться непредставимым. Деревья приплыли, их путь окончен — а Икуру продолжает его, актуализирует реальность произошедшего. Реально то, что эти деревья плавали по океану около десяти лет, но так же реально и то, что люди, которые их рубили, порой даже больше времени проводили в каких-то непредставимых перемещениях и наверняка на излете своей свободной жизни даже не могли представить себе, где они окажутся.

Мой любимый пример актуализации памяти в искусстве — работа Ханса Хааке. Он предложил на клумбе во дворе Рейхстага, на фасаде которого написано: «Немецкому народу» («Dem deutschen Volke»), выложить слова: «Населению» («Der Bevolkerung». — Прим. T&P). Хааке считает, что нужно включить в народ все население — не только немцев, но и тех людей, которые приехали в Германию и стали (или еще нет) ее гражданами. Предполагалось, что парламентарии бросят по горсти семян в эту клумбу — и таким образом признают, что на фасаде Рейхстага написана по нынешним меркам фашистская надпись.

Как помнят в разных культурах

Дарья Серенко: Память конструируется в каждой культуре особым образом. Мы ориентируемся на существующие в нашей стране конструкты и социализируемся внутри того, как здесь помнят.

Икуру Куваджима: Я два года жил на Украине, а в 2010 году переехал в Киргизию и Казахстан, где много потомков заключенных. Жители Средней Азии часто сами начинают об этом рассказывать. Я начал изучать тему, но как фотограф и художник ничего не делал: в то время я занимался прямой фотографией, то есть снимал что есть, а на месте ГУЛАГа там ничего нет — только колючая проволока и степь. Раньше в Казахстане было неуместно говорить про репрессии и голод, но в прошлом году правительство даже финансировало проект на эту тему и у художников были выставки где-то в Европе. Так что теперь там вроде бы можно об этом говорить, а вроде бы по-прежнему нельзя.

Анна Наринская: А разве в Японии не та же проблема — невозможность говорить о Второй мировой войне?

Икуру Куваджима: В Японии есть люди, которые думают, что империализм был во благо: якобы наша страна пыталась освободить Азию и защищала людей, хотя на самом деле она оккупировала Курилы, колонизировала Маньчжурию и пошла дальше в Юго-Восточную Азию. Другие японцы — назовем их либералами — считают, что Япония делала что-то плохое, надо перед всеми извиниться и т. д. В последние 60–70 лет идет постоянная борьба между этими двумя группами. И еще, конечно, большому количеству аполитичных японцев просто все равно. В японских школах мало говорят о Второй мировой: мол, была война, это было плохо — и все.

Анна Наринская: А вот у нас дети, сдающие ЕГЭ, должны знать о Великой Отечественной войне в подробностях: кто, когда и какую речку перешел, где какие подвиги были. Так что у нас тоже важный вопрос: кто хозяин памяти?

Мемориальный знак в рамках проекта «Послед...

Мемориальный знак в рамках проекта «Последний адрес». Источник: Mlarisa / commons.wikimedia.org

Колонизация памяти

Дарья Серенко: С памятью происходит то же, что и с реальными физическими территориями: ее можно колонизировать. Вместе с жителями «дома на ножках», в котором я живу, мы сделали галерею и лекторий и в прошлом году все вместе отмечали 9 Мая прямо в подъезде. Спустились разновозрастные жители, мы выпили чаю, посмотрели пару фильмов и сели разговаривать. В лифтах заранее висели афиши о мероприятии: «Поздравляем всех с 9 Мая — Днем памяти». Несколько человек сказали: «Что же вы повесили такую афишу? Какой же это День памяти, если это День Победы?» Но жители сами выбрали такую надпись.

Получается, что есть «верхушка», которая что-то навязывает, и есть низ, который сопротивляется или присваивает. В нашем случае на уровне низовых, горизонтальных инициатив произошел раскол, возникла дихотомия памяти и победы. Мы все время пытаемся приостановить память и иметь дело с ее результатами.

Анна Наринская: Память даже в ее течении легко перекривить. Например, «Бессмертный полк» задуман как память — ведь это фотографии людей, которые действительно погибли, это вроде бы то же самое, что делает Икуру. Но в какой-то момент эта память о трагедии переформатируется в память о победе и все равно присваивается. Однако это не всегда идеологический момент. У нас есть важнейшее присвоение памяти — уверенность, что Сальери убил Моцарта. Мы все знаем, как было на самом деле, но это просто сильное культурное высказывание.

Когда у тебя есть глыба под названием «Победа», в которой нет разных людей — тех, кто погиб, тех, кого поставили в заградотряды и т. д., — все это легче присвоить. Это хорошо видно по тому, что произошло с Музеем блокады (Музеем обороны и блокады Ленинграда. — Прим. T&P) в Петербурге. Это было маленькое пространство, которое сделали сами жители. На новый музей, которым занимается бюро, построившее «Охта-центр», выделили какую-то чудовищную сумму. И первым делом эти люди прямо заявили, что делают музей не трагедии, а подвига. Трагедию невозможно присвоить. А вся эта архитектура настроения (чтобы ты входил — а там темно и страшно, и маленький кусочек хлеба посередине) способствует тому, что вместо человеческих жизней, которые были задействованы в этой трагедии, остается лишь абстракция.

Сегодня в России память и подвиг, память и победа находятся в конфликте.

Вообще, «подвиг» — вымученное понятие, пустое слово, годящееся только для идеологии. Когда человек бросался под танк — это подвиг или вынужденный поступок, потому что в него сзади стреляли заградотряды?

Оксана Васякина: Язык, на котором говорит современный русский человек, пропитан политикой и историей, насколько пропитана ими древесина, которую Икуру репатриировал в Россию.

Мы живем в диалектическом мире — словно в том, который описывали средневековые географы, считавшие, что Земля плоская. С одной стороны есть люди, которые помнят о жертвах репрессий, а с другой живут те, кто верит в победу. И когда мы подходим к краю Земли и смотрим вниз, и они тоже подходят к краю, мы друг друга видим, но как будто не можем встретиться.

У нас есть мертвецы, с которыми мы можем жить, и мертвецы, с которыми мы жить не можем. Мертвые люди всегда среди нас, мы включаем их в свое сообщество и наделяем их чувствами, когда ходим на могилы или вешаем таблички. Я не верю, что можно каждый день ходить и спотыкаться об один и тот же порожек. Ты три раза споткнешься, а на четвертый он станет частью твоей памяти и культуры. Так и это «кладбище», на котором я не хочу жить, спустя время станет частью моей истории, которой я смогу поделиться со своим окружением и со своими детьми.

Источник — «Теории и практики»

Next Post

Еврейский музей и "Бейт-Кадишин" - июнь 2019

Сб Июл 6 , 2019
Share on Facebook Tweet it Share on Google Pin it Email Share on Facebook Tweet it Share on Google Pin it Email Пропонуємо вашій увазі світлини, зроблені у Чернівецькому музеї історії та культури євреїв Буковини та у будівлі «Бейт-Кадишин » в червні 2019 р. Автор — Галина Хараз. Share on […]